ОРИЕНТАЦИИ
(из неизданного То Сё)
1
Тихо сижу в провинции, словно мышка,
жгу свой фонарик ночами да порчу бумагу.
Словно сытая кошка, следит за мною наместник,
изредка трогает, когти не выпуская,
даже играть со мной лень ему, да и не к спеху:
слопает кошка мышку, едва та пискнет,
если ж не пискнет, слопает малость попозже.
2
Вот две вещи, добрый друг,
поразительные и
недоступные уму:
дивный нравственный закон,
изволением небес
помещенный внутри нас,
и отсутствие любых,
столь же дивное, следов
его действия — вовне.
3
Тощий рассыльный пришел из сыскной управы,
вызов принес от начальника для беседы,
шарил по всем углам маленькими глазами,
кричал: «Смотри у меня!..», «Сгною!..» и много другого,
топал ногами и трясся, как крупорушка,
взял три юаня и нехотя удалился.
Утром пошел для беседы в сыскную управу.
Гладкий начальник управы налил мне чаю
в тонкую чашку с узором из синих рыбок,
тихо со мной говорил, глаза положивши на пол:
«Смею ли я, ничтожный, надеяться?..» — говорил он,
«Соблаговолите ли вы?..» и много другого,
ласково улыбался и даже совсем не заметил
триста юаней в красивом узком конверте,
что заползли под его новенькую циновку;
провожал до порога, приглашал заходить почаще...
Знающий силу свою несуетен и деликатен:
тот, кто владеет мечом, им понапрасну не машет.
4
Кот на коленях, пес возле ног.
Что же еще?
Кот на коленях, пес возле ног,
в чайнике чай, рис в животе.
Что же еще?
Кот на коленях, пес возле ног,
в чайнике чай, рис в животе,
бумага на столике, кисточка в руке.
Что же еще?
Кот на коленях, пес возле ног,
в чайнике чай, рис в животе,
бумага на столике, кисточка в руке,
строка в голове, голова на плечах.
Что же еще?
Кот на коленях, пес возле ног,
в чайнике чай, рис в животе,
бумага на столике, кисточка в руке,
строка в голове, голова на плечах,
в сердце покой, мир на душе.
Чего же еще?..
Что же еще?
5
Держава живится налогом, чиновник со взятки.
Подарок чиновнику стоит поменьше налога.
Опять же, чиновник есть камень в основе державы.
Не станет чиновника — тут и империя рухнет,
а ежели взяток не станет, то сгинет чиновник.
Конечно, коль были бы деньги, давал бы обоим,
да ежели нет на обоих, то что тут попишешь?
Как видно, чиновнику дать — это все же разумней:
и деньги целей, и чиновник, и, значит, держава.
А денег державе не хватит — еще начеканит:
на то и империя, чтобы чеканить монету.
Вот если б чеканить я начал бы сам, то хватило б
и взятки давать, и уплачивать честно налоги.
Но это уж был бы урон, говорят, государству,
хотя не пойму, почему. За такое по локоть
империя руки оттяпает. Лучше уж стану,
как всякий порядочный подданный, взятки давать я,
доходы скрывать и пешком уходить от налогов:
и руки целее, и деньги, и власть, и чиновник.
6
Мухи меня одолели. Долги и мухи.
Липкой бумаги куплю на последние деньги.
7
Вот вечером третьего дня весеннего месяца мая,
на желтой циновке под персиком сидя цветущим,
при свете пионовой лампы раскинувши свиток,
любуюсь я рисовой матовой тонкой бумагой.
У этой бумаги шесть свойств и двенадцать достоинств,
и восемь разделов, и десять особых условий,
два способа споров, одиннадцать признаков санкций,
большой боковик из красивых зеленых юаней,
невидимый глазу узор в виде черного нала,
сплетенного с листьями трав восемнадцати видов,
и красная тушь на изысканных круглых печатях.
Какая во всем благородная здесь соразмерность,
какая гармония красок, цветов и оттенков,
какая спокойная плавность в периодах, фразах,
какое изящество тонких изломанных линий!
Мигает фонарь мой пионовый, скоро погаснет,
а я все сижу, оторваться не в силах от свитка,
и слезы восторга дрожат у меня на ресницах,
и влажны мои рукава от высокого чувства.
8
Скучно мне жить одному в моем захолустье.
Вырежу я из бумаги мелких бесов,
легковесных вертлявых бумажных змеев,
дам им большую волю на длинных нитках,
в город отправлю их с попутным ветром:
пусть-ка послушают, что горожане болтают,
на животе и спине у себя запишут.
Вернутся — я их почитаю. Все веселее.
9
Мне прохожий рассказал с предосторожностями —
на базарах толкуют небывалое:
были, люди говорят, многочисленные
чудеса и знаменья удивительные.
Власть сочла чудеса недозволенными,
объявила знаменья противоправительственными,
толкования их злонамеренными,
толкователей же несуществующими.
Но знамения вещь сверхъестественная,
чудеса тоже вещь неизъяснимая,
толкование же вещь лицензируемая,
подотчетная, налогооблагаемая.
Человеки тоже вещь государственная,
вот и сделали несуществующими
толкователей другим в назидание,
для острастки чудесам и знамениям.
10
Однажды в присутственном месте фискальной управы
я долго сидел, ожидая приемного часа.
Там мелкий чиновник, по локоть измазанный тушью,
сопя, прилежно писал большую бумагу.
Бумагами были покрыты весь пол и все стены,
и было уже не понять, где кончается эта бумага,
которую пишет чиновник, который сидит в этом месте,
и где начинается место, в котором сидит тот чиновник,
который все пишет и пишет, и пишет эту бумагу.
11
Ты пишешь, мой друг, с удивленьем
и грустью о новых идеях.
О выдумках сих непристойных
я тоже довольно наслышан.
Признаться, и мне они странны.
Когда мое дело решает
высокий и знатный чиновник,
не раз проходивший экзамен
и опытный в дел производстве,
могу ли я тут усомниться?
Когда же случайный прохожий
решать за меня соберется,
тем более в этаком месте,
где сотня таких соберется,
что может хорошего выйти?
Ведь если их сто соберется,
и это не пир и не драка,
то разве понять это можно,
зачем собрались? Разве только
чтоб сон сообща посмотреть.
12
Горит уютно розовый фонарик.
Горячий чай дымится в тонкой чашке.
Сверчок поет свою простую песню.
Тушь кончилась и вся бумага вышла.
Столица далеко. И мне не страшно.
13
Высокий чиновник Небесной управы
базар не фильтрует.
Зачем бы он станет следить за базаром,
ведь он за базар не ответит.
14
Ездил вчера я в город туши купить и бумаги,
масла для фонаря и корма для птиц и рыбок.
Шумно в городе и с непривычки странно.
Юноши ходят развязно, рук в рукава не пряча,
при обращении к старшим взора не опускают.
У юношей этих простые глаза свободных,
свободу понявших как право убить без спроса.
15
Сеет мелкий дождик.
Мелкий дождик целый день.
Холодно и грустно.
Влажная циновка.
С потолка опять течет.
Брызги на бумаге.
Мухи присмирели.
Тихо на стене сидят.
Мухам тоже скверно.
Тучи, дождь и ветер.
И дорогу развезло.
Никуда не деться.
Как-то все напрасно.
И вся жизнь как этот дождь.
Холодно и мелко.
И всю жизнь до смерти,
как дорогу, развезло,
никуда не деться.
Что же тут поделать?
Я как муха на стене,
тихий стал и смирный.
Брызги на бумаге.
Пусто, пусто на душе,
пусто на бумаге.
Тошно, одиноко.
Хоть бы кто-нибудь пришел.
Хоть с худою вестью.
Пусто на дороге.
Может, померли уже
все на свете люди?
Может быть, остались
только тучи, ветер, дождь,
барсуки да лисы?
Холодно и грустно.
Сеет дождик целый день,
мелкий, мелкий дождик.
16
Вот и вышло мне время ехать назад в столицу.
Вышедши из опалы, еду искать другую.
Радостно мне и горько, весело и тоскливо.
Радостно потому, что конец моему изгнанью,
а горько с того, что конец моей свободе.
Весело потому, что провинцию оставляю,
а тоскливо с того, что вновь ворочусь в столицу.
В сердце моем провинция, а на уме столица.
Сердце с умом не в ладах, и на душе тревога.
17
Прости, моя тихая обитель,
садик и хижина, прощайте.
Не прощайте — до скорого свиданья.
Вряд ли заживусь я в столице:
у того, кто кормится словами,
лишнее словцо лежит близко.
Полежит да и вылетит вскоре
вылетит — уже не поймаешь,
выскочит — назад не воротишь.
А того, кто кормится словами,
и ловить-то даже не надо,
вот он, в золоченой своей клетке.
Скажут: дочирикался, птичка,
вылезай из клетки золоченой,
полезай в соломенную клетку.
Так что я прощаюсь ненадолго,
клетка моей вольной несвободы,
дом моей свободы невольной,
хижина с соломенной крышей,
где порой жилось мне несладко,
но порой так сладко писалось.
18
Льстиво со мной говорил напоследок наместник:
съесть меня не успел — съеденным быть боится.
Кошка боится мышки, а мышка боится сыра,
знает, что сыр столичный в дворцовой лежит мышеловке.
Тронуть его опасно, а пренебречь невозможно:
очень будет сердиться главный дворцовый ловчий,
великий знаток сыров и покровитель мышек.
Славься же, император, государь Поднебесной.
Идучи в мышеловку, мышь тебе славословит!
19
Распищался я, глупец,
словно мышь под башмаком,
расшумелся не к добру:
в наше время ни за так
пропадает человек,
и следа не отыскать.
20
На последней четвертушке бумаги
на краешке столика пустого
последние строчки на дорогу.
21
Медленно вянет в лампе росток огня.
Кончив писать, бережно пересади
этот росток в бумаги и руки согрей.
Холод тогда останется только в груди.
Сентябрь-октябрь 1996, Уютное. |
