Экзистансы 1
* * *
А вечером, когда уже в халат
запахнут по-домашнему подмышки,
уйдут на дно котлеты и салат,
пуская кверху пузыри отрыжки,
тотчас залитой смутным кипятком
грузинского технического чая
с квадратным порошковым молоком
и пирожком, тогда уже, включая
и слушая, как чешется внутри
бормочущий домашний телеизверг
в дремотном ожидании игры
Что? Где? Когда?, когда еще не вызрел
позыв на низ, газету подбирал
и, заложив двойной морской санузел,
испытывал себя как адмирал
перед большим сражением и, сузив
глаза и рот, и медленно Гудок
читая с напряженьем Патриота
и до конца отдав гражданский долг
под гулкие протесты обормота,
отправленного половиной спать,
и вымыв все и руки, утеревшись,
в кильватере жены идя в кровать,
посильно совмещая интересы,
не очень совместимые с тех пор,
что, где, когда они делили ложе
на два, и опускаясь, как топор,
в свой сон, на дно, и став одно и то же
с котлетами, салатом и гудком,
законной, санузлом, грузинским чаем
с техническим кроватным молоком
и порошком, от них не отличаем,
он спит, как бронепоезд в тупике,
как грозный броненосец на приколе,
а утром, встав, с синицей в кулаке,
он будет долго просыпаться в роли
и примерять себя броневиком,
штурмовиком, и кончив средним танком,
он спрячет дуло, съест котлет с чайком
и выйдет в бой с проклятым Промстройбанком.
08.08.1988, Уютное.
А вечером, когда уже в халат
запахнут по-домашнему подмышки,
уйдут на дно котлеты и салат,
пуская кверху пузыри отрыжки,
тотчас залитой смутным кипятком
грузинского технического чая
с квадратным порошковым молоком
и пирожком, тогда уже, включая
и слушая, как чешется внутри
бормочущий домашний телеизверг
в дремотном ожидании игры
Что? Где? Когда?, когда еще не вызрел
позыв на низ, газету подбирал
и, заложив двойной морской санузел,
испытывал себя как адмирал
перед большим сражением и, сузив
глаза и рот, и медленно Гудок
читая с напряженьем Патриота
и до конца отдав гражданский долг
под гулкие протесты обормота,
отправленного половиной спать,
и вымыв все и руки, утеревшись,
в кильватере жены идя в кровать,
посильно совмещая интересы,
не очень совместимые с тех пор,
что, где, когда они делили ложе
на два, и опускаясь, как топор,
в свой сон, на дно, и став одно и то же
с котлетами, салатом и гудком,
законной, санузлом, грузинским чаем
с техническим кроватным молоком
и порошком, от них не отличаем,
он спит, как бронепоезд в тупике,
как грозный броненосец на приколе,
а утром, встав, с синицей в кулаке,
он будет долго просыпаться в роли
и примерять себя броневиком,
штурмовиком, и кончив средним танком,
он спрячет дуло, съест котлет с чайком
и выйдет в бой с проклятым Промстройбанком.
08.08.1988, Уютное.
(no subject)
Уступая чрезвычайной... эээ... любознательности
ЖЖузера test_na_trzvst,
представляю вашему вниманию две пылких парочки
представляю вашему вниманию две пылких парочки
нижеупомянутых иных форм.
(no subject)
*
Всю ночь мне снились
в сладостных кошмарах
иные формы
жизни и любви.
Всю ночь мне снились
в сладостных кошмарах
иные формы
жизни и любви.
(no subject)
*
Чёрный вдовец,
жена чёрной вдовы,
каракурточку сыночке вяжет.
Чёрный вдовец,
жена чёрной вдовы,
каракурточку сыночке вяжет.
Angst
Тихие игры
В салки не играл, умирал с детства,
плакал по ночам, затихал в школе.
Толстая игла Адмиралтейства
сердце в темноте наобум ищет,
не нашла пока, но вблизи колет.
Это — как по дну скребет днище:
стылая вода, ледяной ужас
острием руки по скуле гладит,
и еще не в счет, но ужé ýже
сходятся круги на ее глади.
Не нащупать пульс, такой рваный.
В тишине всхлип воды в ванной.
Замерев, гляжу, как сосет пену
серенький волчок, домовой омут,
кружит, как живой, мертвую петлю.
Темнота молча подошла к дому.
За окном всю ночь шелестят или,
ползает по дну смертный страх жизни.
Илистый слив. Слизь в сифонах
все еще не в счет, но ужé жиже.
Знает миокард, как тупы иглы
Адмиралтейства и патефона,
как шипят к концу, к центру диска,
сходятся в спираль, в ось воронки.
Черный глаз ее совсем близко.
Узким ремешком, голоском тонким,
волосом, петлей, силком, илом
дырочка рта затягивает песню.
Заползает страх внутрь с мылом.
Он ползет ужом, но уже тесно
и еще темно: ночь. Но чьи ночью
щупальцы? Гортань спазм стиснул.
Кожаный мешок износил ношу,
истощил нишу, истончил кожу,
ищет облегчения, а не смысла.
Так висит капля на краю крана...
А вода стекла, слилась. Стихло.
И еще поздно. Но уже рано.
И еще щелчок. Стала пластинка.
Черный патефон замер в коробке.
Слабый свет, дрожа, к стеклу липнет.
Еще раз ушла ночь в воронку,
жизнь ушла вслед, еще раз всхлипнув,
в черную дыру. На кресте скользком
волосы висят грязной сосулькой —
вялый сталактит над водой Стикса.
Жизнь уже ушла, но еще сколько
ждать, пока придет смерть. Скука,
смертная тоска. Покрути ручку.
Тут же патефон. Та же пластинка.
Отверни кран. Умирать лучше,
чем тупой иглой ковырять ужас,
заводя глаза, глядеть в омут,
слушать, как все та же музыка все туже
стягивает звук в черный центр, в кому...
Мерзкий ком волос, с креста снятый,
падает в ведро, в кости сельди.
Вот и все страсти, Боже святый,
наступает день — Воскресенье.
Наступает день, мной не званый.
Журавлиный клич воды в ванной.
08.08.1988, Уютное.
В салки не играл, умирал с детства,
плакал по ночам, затихал в школе.
Толстая игла Адмиралтейства
сердце в темноте наобум ищет,
не нашла пока, но вблизи колет.
Это — как по дну скребет днище:
стылая вода, ледяной ужас
острием руки по скуле гладит,
и еще не в счет, но ужé ýже
сходятся круги на ее глади.
Не нащупать пульс, такой рваный.
В тишине всхлип воды в ванной.
Замерев, гляжу, как сосет пену
серенький волчок, домовой омут,
кружит, как живой, мертвую петлю.
Темнота молча подошла к дому.
За окном всю ночь шелестят или,
ползает по дну смертный страх жизни.
Илистый слив. Слизь в сифонах
все еще не в счет, но ужé жиже.
Знает миокард, как тупы иглы
Адмиралтейства и патефона,
как шипят к концу, к центру диска,
сходятся в спираль, в ось воронки.
Черный глаз ее совсем близко.
Узким ремешком, голоском тонким,
волосом, петлей, силком, илом
дырочка рта затягивает песню.
Заползает страх внутрь с мылом.
Он ползет ужом, но уже тесно
и еще темно: ночь. Но чьи ночью
щупальцы? Гортань спазм стиснул.
Кожаный мешок износил ношу,
истощил нишу, истончил кожу,
ищет облегчения, а не смысла.
Так висит капля на краю крана...
А вода стекла, слилась. Стихло.
И еще поздно. Но уже рано.
И еще щелчок. Стала пластинка.
Черный патефон замер в коробке.
Слабый свет, дрожа, к стеклу липнет.
Еще раз ушла ночь в воронку,
жизнь ушла вслед, еще раз всхлипнув,
в черную дыру. На кресте скользком
волосы висят грязной сосулькой —
вялый сталактит над водой Стикса.
Жизнь уже ушла, но еще сколько
ждать, пока придет смерть. Скука,
смертная тоска. Покрути ручку.
Тут же патефон. Та же пластинка.
Отверни кран. Умирать лучше,
чем тупой иглой ковырять ужас,
заводя глаза, глядеть в омут,
слушать, как все та же музыка все туже
стягивает звук в черный центр, в кому...
Мерзкий ком волос, с креста снятый,
падает в ведро, в кости сельди.
Вот и все страсти, Боже святый,
наступает день — Воскресенье.
Наступает день, мной не званый.
Журавлиный клич воды в ванной.
08.08.1988, Уютное.
(no subject)
*
Завёл любовницу и так
хеджировал законный брак.
Завёл любовницу и так
хеджировал законный брак.
(no subject)
*
Срочно требуются:
каменщики,
штукатуры-отделочники,
слесари-электрики,
слесари-сантехники
высокой степени посвящения.
Срочно требуются:
каменщики,
штукатуры-отделочники,
слесари-электрики,
слесари-сантехники
высокой степени посвящения.
Псисимистическое
* * *
По календарным годичным виткам
движется время движком реостата.
Свет затухает, все ближе расплата,
больше растрата, и ткань так ветха.
Все в полнакала, любовь и стихи:
ветошь — не ветошь, не кружево — дыры,
крошево, тлень да шитье вицмундира,
сплошь потускневшее. Выйти сухим?
Но из орбиты, не спутник, а глаз,
но из запавшей, по слезным каналам,
как же ты выйдешь? А свет в полнакала —
тускло по колбочкам тлеющий газ.
И в полуобмороке полумглы
кажется зал и пустым и огромным,
чудится окриком оклик негромкий...
Что мы могли бы? И что мы смогли?
Что с этой мглы получить под расчет?
Хлебного мякиша жеваный кукиш,
с первых любовников в «подано кушать»,
в скушное подданство? Что же еще?!..
Что же еще? Расползается нить,
тлеющая в половину накала.
Годы, галдевшие звонким кагалом —
как это нынче соединить?
Скань,
чернь,
зернь,
финифть...
Перед пустым и темнеющим залом
кружевце тусклое свить,
и — фюить?
05.08.1984, Москва.
По календарным годичным виткам
движется время движком реостата.
Свет затухает, все ближе расплата,
больше растрата, и ткань так ветха.
Все в полнакала, любовь и стихи:
ветошь — не ветошь, не кружево — дыры,
крошево, тлень да шитье вицмундира,
сплошь потускневшее. Выйти сухим?
Но из орбиты, не спутник, а глаз,
но из запавшей, по слезным каналам,
как же ты выйдешь? А свет в полнакала —
тускло по колбочкам тлеющий газ.
И в полуобмороке полумглы
кажется зал и пустым и огромным,
чудится окриком оклик негромкий...
Что мы могли бы? И что мы смогли?
Что с этой мглы получить под расчет?
Хлебного мякиша жеваный кукиш,
с первых любовников в «подано кушать»,
в скушное подданство? Что же еще?!..
Что же еще? Расползается нить,
тлеющая в половину накала.
Годы, галдевшие звонким кагалом —
как это нынче соединить?
Скань,
чернь,
зернь,
финифть...
Перед пустым и темнеющим залом
кружевце тусклое свить,
и — фюить?
05.08.1984, Москва.
(no subject)
*
Попрание
посредством
поправок.
Попрание
посредством
поправок.
